глядя на скромный фасад, рассечённый ранним барокко. Объехав готические соборы Франции – наблюдая зарождение и развитие стиля, я была изумлена, в первую очередь, этой совсем «готической не-готикой», созданной Римом на месте древнего святилища Минервы. Жертвенник покровительнице мудрости – Минерве был воздвигнут здесь Великим Помпеем (см: Плутарх. Сравнительные жизнеописания). Этот квартал, где стоял её храм, раскинулся на Марсовых полях, за царскими стенами Рима, неподалёку от терм Пантеона. И местность эта была прозвана Шишкой – по названию знаменитой итальянской сосны, воспетой величайшими художниками, – пинии. И та самая знаменитая медная шишка пинии, что украшает теперь двор Ватикана, когда-то располагалась именно здесь. Она и утвердила название района из нескольких капризных улочек, которые со времён глубокой древности были застроены инсулами (многоэтажными многоквартирными домами, первый этаж которых отдан лавчонкам и едальням). Шишка, как утверждение Вечности, стояла раньше на малюсенькой площади, так и прозванной – пьяцца делла Пинья. На её месте теперь крохотный христианский храм. Но несколько самых настоящих пиний из той древней рощи всё же остались – они тянутся к небу неподалёку от палаццо Венециа, со стороны, что обращена к Алтарю Отечества. После раскопок, проведённых по соседству – на первом римском Форуме, у археологов прошлого века вошло в моду сохранять растения на их привычных местах, отслеживать их рост и, в случае обнаружения в ранних слоях зёрен или пыльцы, даже вновь засеивать древние улицы и площади исконными травами, кустарниками и цветами. Но небольшая и прекрасная роща, что стояла испокон веков на берегу Тибра, безо всякого спроса сохранила несколько деревьев, словно в напоминание нам.
С древности это местечко, у самых стен тогда ещё юного Рима, было облюбовано всяческими иноземцами. Изначально селились тут финикийцы, египтяне и другие предприимчивые купцы и мудрецы Востока. Нужно только учесть, что купцы в те времена были люди на редкость рисковые, и рисковали они не только собранным капиталом, но собственной жизнью. Обладали они и редкими знаниями: языков и географии, а чтобы передвигаться по морю, лесам или пескам пустыни, пользовались наукой математикой – расстояния высчитывались по звёздам, а значит, изучали они и астрономию (тогда – астрологию). Были они посвящены и в тайны многих ремёсел. А ещё обладали навыками настоящего, как сегодня сказали бы – экстремального, путешественника. Не говоря уже об обширных связях и талантах дипломатии. И пусть спустя почти тысячелетие древний город получил более или менее осязаемые уже и нами очертания, он продолжает доносить до нас эхо тех далёких эпох. И, согласно укладу любого древнего – а значит, пешеходного – города, Рим разделился на районы по ремёслам и отселял особо почтенную публику.
Так, у моста, в кварталах по набережной (напротив замка Ангела) – район Понте, куда я углубилась, блуждая в своих размышлениях, – в Ренессанс начали съезжаться богатые флорентийские купцы. Они любили тут строить дома своим куртизанкам (так что застройка по большей части изысканная). Здесь нужно ходить, задрав голову вверх – почти все фасады балуют зрителя тончайшим сграффито. А буквально через сто метров, чуть больше ста шагов – и за небольшим дворцом, исполненным Бальдассаре Перуцци для крупного мецената Возрождения, раскинулся тихий квартал учёных, коллекционеров и книгоиздателей (между пьяцца Кампо-деи-Фиори и пьяцца Навона). По соседству от умников вокруг площади Сант-Эустакьо, там, где готовят самый вкусный капучино в мире, тянутся хитрые улочки университета – Сапиенцы, они обнимают Пантеон и примыкают к тихой Пинье, району, в котором древние культы не утрачивали свою мощь гораздо более длительное время, чем можно себе представить.
В этом квартале, в который я теперь вошла и который прозвали ещё и «кварталом мудрецов», языческие храмы позже прочих обращались к христианству. Пантеон ввёл христианские службы лишь в VII веке нашей эры. А культ Минервы, слившийся с древним культом Исиды, что подпитывался интересом к учению Гермеса Триждывеличайшего, просуществует здесь чуть ли не до VIII века. Стопу величественной богини, фигура которой возвышалась здесь когда-то над древним алтарём, можно увидеть теперь на одной из улочек, что вьётся почти параллельно движению церковного нефа. Она так и называется: улица Мраморной Стопы. По масштабу этого осколка исполинской скульптуры можно попробовать представить ту величественную и могущественную Минерву, Исиду – богиню-мать, что более чем на десяток метров возвышалась над путаницей улиц.
Источники утверждают, что место для христианского храма над капищем Минервы определят только в конце VIII века снова иноземцы – греки; они поставят здесь небольшую, скромную церковь. А строительство нового храма доминиканцев, который мы и видим сегодня, будет начато только в XIII столетии. И что есть для Рима пять или даже десять веков по отношению к Началу времён? Так привычное название места обитания Минервы сохранилось и поныне. Храм Марии над храмом Минервы – таково происхождение его полного названия.
Минерва, Исида, Мария – Великая мать…
И каждая из капелл этого ныне христианского храма хранит в себе жемчужину. Даже частично сколотые, скромно расположенные мозаики, оказывается, принадлежат руке Джованни ди Косма (скульптор, мозаичист, один из знаменитых братьев Космати – из целой школы прославленных мозаичистов, что работала в Риме конца XIII века). Что ни шаг, то шедевр. Здесь начатая Микеланджело и законченная его учеником скульптура Христа. Порталы для капелл от Джакомо делла Порты, Ринальди и Карло Мадерны (большие архитекторы, создатели храма Святого Петра, работают здесь с малыми формами). Здесь похоронены в семейной гробнице два папы из фамилии Медичи – величайшие деятели эпохи Возрождения. Меценаты, покровители искусств. Здесь работа ученика Мелоццо да Форли, здесь запечатлел вечный и прекрасный сон епископа. Здесь Христос кисти Перуджино. Здесь капелла, расписанная рукой Филиппино Липпи… Она поражает своим блеском.
И ведь при взгляде на любую живописную работу первое, что предпринимает насмотренный зритель, – начинает отыскивать в памяти и другие работы автора. А далее отслеживать влияния, находить аналогии, параллели. Так, стоя перед чудом слома раннего Возрождения впервые, я щёлкала на своём внутреннем диаскопе бесконечные слайды. Что-то ведь неуловимо знакомое. Филиппино Липпи. Филиппино Липпи… Филиппо Липпи! Эти художники существуют друг к другу очень близко по времени. Оба отличаются даром рассказчика и влюблены в линию. Оба в какой-то момент своей творческой жизни просто упиваются античностью. Не говоря уже о том, что это отец и сын… Старший художник – монах и безобразник. Собранные Вазари анекдоты о хулиганской жизни этого флорентийца заставили навсегда усвоить разницу между ближайшими родственниками – Филиппо и Филиппин.
Брат Филиппо Липпи (частичка «фра» указывает на его принадлежность к монашескому братству) своим поведением ещё в монастырских классах снискал себе первую дурную славу. Зато его рисунки на полях испорченных учебников стали первым шагом на избранном пути – указали на его истинный талант. Но и овладев мастерством, и снискав почёт как художник, Филиппо не предал своей любви к беспечным выходкам. Он был поглощён любовными излишествами, предавался обильным возлияниям и нередко прибегал к мошенничеству. Его покровителю – великому Медичи приходилось запирать его в своём дворце, чтобы тот продолжал начатую работу. Но брат Филиппо подхватывал полы монашеского одеяния и сигал под покровом ночи со второго этажа укреплённого палаццо по верёвке: отправлялся к друзьям или возлюбленным – разделять с ними радость бытия. В конце концов Филиппо разгулялся до того, что соблазнил монашенку и выкрал её из обители. Так на свет явился его не менее талантливый, но благопристойный и прекрасный собою сын – Филиппино. Благодаря высочайшим заступникам, Филиппо и его возлюбленной Лукреции было позволено оставить свои кельи и сочетаться законным союзом. И теперь свою Лукрецию и сына, ещё совсем младенцем, разгульный брат изобразит среди свидетелей Коронования Марии. Сын рано лишится своего монаха-отца. Но в семье ремесленника, каковыми пока ещё считались художники, в десять лет мальчишка уже подмастерье. И вскоре после смерти Филиппо его пятнадцатилетний сын Филиппино поступает в ученики к Боттичелли.
Именно в середине XV века наибольшее значение в изобразительном искусстве начинает приобретать эмоциональное начало. А к концу – в божественной красоты пейзажи и видения флорентийской школы начинает проникать беспокойство эпохи. Блеск и угасание дома Медичи, страстная проповедь Савонаролы, предчувствие падения Флоренции… Боттичелли не выдержит вызова новой эпохи. Он отложит кисти. Он прекратит писать и вскоре сгинет
